Привала не будет
(Рассказы о героях). Страница 1

Василий Соколов

ПРИВАЛА НЕ БУДЕТ

Рассказы о героях

ПРИВАЛА НЕ БУДЕТ

С этим человеком фронтовые пути-дороги свели меня в сорок третьем году на Северном Донце. Был март. Капель срывалась с потемневших деревьев, с крыш, с проводов шестовой линии; само небо, казалось, сочилось, отдавая влагу пробуждающейся земле.

В те дни на Северном Донце, если судить по фронтовым сводкам, обстановка была спокойная. Это в масштабе всего огромного фронта. А здесь, на участке полка, было горячо: немцев только что выбили с левобережья Донца, но они еще цеплялись, надеясь сбить наши подразделения с отвоеванных рубежей.

Вот тогда я и узнал этого человека с фамилией весьма прозаичной — Козюлин. Потолковать с ним сразу не удалось, я только видел его то в штабной землянке, то в тележке с перегнутыми и осевшими рессорами. Казалось, одновременно он появляется в нескольких местах. Поверх шинели была на нем черная бурка, а на крупной голове красовалась лихо заломленная кубанка. Эта явно не свойственная пехотному офицеру одежда очень под стать была его энергичной и неспокойной натуре. Вот он, появившись в землянке, вызвал к себе начальника штаба, развернул перед ним карту, провел на ней стремительные линии и, собираясь куда-то ехать, бросил на ходу:

— Привала не будет!

Уехал тотчас, сам правя горячим злым жеребцом. А я остался с начальником штаба, и он, не тая своего восхищения, сказал ему вслед:

— Батьке не сидится. Вот уж натура!

Повременил, заговорил уже совсем доверительно:

— Знаете, бывает чертовски крут. Крепким словцом порой обложит, а в обиду не даст…

Я спросил, что означают его слова: «Привала не будет», и получил ответ, что у майора Козюлина это выражение вошло в привычку. В этих словах — весь его неуемный, стремительный характер.

Вообще, надо сказать, в полку говорили о майоре Козюлине с гордостью и восхищением: не раз заходил он со своим полком в глубокий неприятельский тыл, бесследно, точно в подземелье, исчезал с массой людей и тяжелой техникой и неожиданно обрушивался на врагов, подобно грянувшему средь зимы грому. Думалось, что тут не обходится без обычного в таких случаях домысла, но позже, когда я познакомился с Козюлиным поближе, убедился, что все это достоверно, ничего лишнего к его подвигам и заслугам не прибавляют.

Кирилл Иванович Козюлин оказался в боях с первых дней войны. Самое страшное, чего необстрелянный офицер не мог предвидеть, случилось осенью 1941 года: под станцией Лозовая он попал в окружение.

Это случилось в сумерки, после тяжелого и кровопролитного боя. Весь день группа стрелков под командой начальника штаба полка Козюлина мужественно отбивала вражеские атаки. Наконец, собрав последние силы, Козюлин в полдень перешел в контратаку и заставил немцев потесниться. Но численный перевес был на стороне противника, а у Козюлина осталось очень мало людей. Пришлось самому лечь за ручной пулемет Что случилось потом, Козюлин помнил смутно. Тяжелый снаряд попал в блиндаж, откуда стрелял Козюлин. Сильный удар в голову, в грудь, багровое пламя ослепило глаза, пулемет вырвало из рук. «Вот и конец», — пронеслась последняя мысль, и окружающее исчезло, потонуло в кровавом тумане…

Но Козюлин остался жив.

Шли дни. Он поправлялся. Уже чувствовал, что это он, Козюлин, лежит на полатях в избе. Но где находится и как сюда попал, — этого сразу понять не мог. Когда нетерпение одолевало, он напрягал силы, намереваясь встать, чтобы осмотреться. Растревоженная боль снова приковывала его к постели. Однако лежать не мог спокойно: в голову лезли тревожные видения, он начинал смутно припоминать разрозненные картины последнего боя. В ярости Козюлин сжимал кулаки и в жару выкрикивал слова команд.

Когда же раненому стало легче и можно было уже приподнимать голову, он стал прислушиваться ко всему, что происходило вокруг: к малейшим шорохам и звукам. Вот скрипнула дверь. Чьи-то внятные шаги. Все ближе и ближе…

— Сюда, сюда, он здесь, — послышалось в комнате.

Опершись на локти, Козюлин в нерешительности приподнялся, пытаясь при свете керосиновой лампешки разглядеть вошедшего.

— Лучше стало, а? — прозвучал над самым ухом мягкий голос.

Козюлин увидел склонившееся к нему лицо девушки.

— Где я? — спросил он.

— Не пугайтесь. Вы у своих, — ответила девушка.

— Как я сюда попал?

— Сейчас узнаете. Минуточку…

На полати поставили лампу. Козюлин увидел человека в серой шинели.

— Не узнаете?

— Что-то знакомое. Да, да… Припоминаю… Давыдов, письмоносец?! — радостно воскликнул Козюлин. — Как ты сюда попал?

Сержант Давыдов, волнуясь, начал рассказывать:

— Помните, нас окружили… Так вот, я шел с письмами на капе. Подхожу к вашему блиндажу, а вас нет. Блиндаж развален. Думаю, может быть, кого-нибудь из наших здесь придавило. Наклонился, слышу, хрипит кто-то. Разбросал землю, смотрю — вы! Темнота была, хоть глаза выколи, вот я на себе и притащил вас в эту хату. А люди нашенские спрятали вас.

Сержант, стараясь через силу изобразить на лице радость, посмотрел на Козюлина и добавил:

— Дела-то нам предстоят тяжелые. Да уж поправляйтесь. Покушать вам принес… Потом, глядишь, в путь тронемся.

Через несколько дней с помощью девушки Козюлин слез с полатей. Никогда, кажется, он не испытывал такого огромного желания ходить, как теперь. Ему захотелось выйти на улицу, подышать свежим воздухом, посмотреть на чистое небо. Но от слабости его еще шатало, и девушка, поддерживая под руку, вывела его во двор. Она разостлала в запущенном садике отцовский кожух.

— А немцы далеко? — опасливо спросил Козюлин, когда они сели.

— Не беспокойтесь… Раньше от пальбы звон стоял в ушах, а теперь и пушки перестали бить, и германских солдат нет на хуторе, они вон там, — она показала в сторону дороги, по которой сновали немецкие машины.

— Нет, я должен беспокоиться, — сдерживая волнение, заговорил Козюлин. — Не время сейчас на полатях отлеживаться. Воевать надо. А вам спасибо, вы мне жизнь спасли.

Вечером Козюлин и его верный друг сержант Давыдов обсудили план выхода из вражеского тыла.

Они шли по полям, по глухим балкам, пробирались через топкие болота. На пути попадались малые и большие реки — они переходили их вброд, переплывали и, выбравшись на берег, мокрые, усталые, продолжали свой горестный путь.

Иногда но ночам, измученные голодом, путники вынуждены были заходить в села. Как-то они двое суток ничего не ели, и гудели от ходьбы ноги, очень хотелось спать, но они шли, шли, шли, зная, что остановиться нельзя. На третьи сутки подошли к небольшому селу. Уже наступила ночь. В небе горели холодные осенние звезды. Взошла луна, и при ее бледном немигающем свете село казалось вымершим. Пахло гарью. Там, где раньше стояли хаты, теперь торчали высокие черные трубы.

Огородами и садами Козюлин и Давыдов пробирались в глубь села, где стояло несколько уцелевших хат. Из одного окна сквозь щели ставен сочился тусклый свет. Давыдов и ему был рад, он даже вскрикнул, но Козюлин взял его за руку:

— В хате, скорее всего, немцы.

— Откуда вы узнали?

— Селянам теперь не до развлечений, рано ложатся спать, — пояснил Козюлин и строго: — Только чур — снимать бесшумно.

— А если выйдут из хаты и окликнут? Тогда что?..

— Беда не велика, — уверенно ответил Кирилл Иванович. — Я же по-немецки немного балакаю. Ну, скажем, «гутен абенд», а потом — по башке.

У них не было ни автомата, ни пистолета, но как им казалось, они были хорошо вооружены. У Козюлина за голенище сапога был засунут длинный остро отточенный напильник, а сержант имел железный шкворень от телеги.